- Слушай. Пруссия лениво приоткрывает один глаз, и устремляет взгляд на замершего у окна Германию в ожидании продолжения. Не дожидается. - Слушаю, - почти послушно кивает он, однако Людвиг, немного растерянным взглядом рассматривающий противоположную стену, продолжал молчать. – Эй! Что слушать-то? Германия смотрит на него едва ли не с тоской, и, скорее всего, это должно было пристыдить Байльдшмидта. По идее. Пруссия картинно прикладывает тыльную сторону ладони ко лбу и закатывает глаза. - О, да… хорошо, я приношу свои глубочайшие извинения за то, что опять с чисто танковой грациозностью рушу эту утонченно-прекрасную атмосферу и… - Молчи и слушай. Ну надо же. Как коротко и неромантично. Гилберт перекатывается со спины на живот и, устроив подбородок на своих сложенных руках, прислушался. В окно деловито стучал дождь. Ветер безрезультатно расшатывал деревянные ставни. Откуда-то издалека раздавались тщательно заглушаемые голоса и смех солдат. Сквозняк, проникающий в комнату через приоткрытую дверь, шевелил занавески и колол босые ступни Германии. Тот стоял, опираясь ладонью о подоконник, и на лице его не было ни капли напряжения, не отпускающего Людвига ни на мгновение последние годы. Все-таки есть у них с Австрией что-то общее – оба очень большое внимание отдают тому, что слышат. Гилберт честно слушал целую минуту, а потом, не в силах больше развивать мысленную параллель Людвиг-Родерик молча, все-таки не выдержал. - …как женщины, ей богу. Любите ушами, - безо всякого перехода или вступления произнес он, и продолжил: - Ладно этот рохля, ему ничего больше не остается, но ты! Отвлеченный Германия болезненно поморщился и, отстранившись от окна, с некоторым трудом выпрямился. - Совсем ты… - фраза обрывается на середине, но явно не потому, что Людвиг не знает, как её продолжить. Все-таки с братом нужно быть аккуратнее. Австрия позлится, поигнорирует, и простит, потому что у него просто нет выхода. А Германия в этом плане еще под большим вопросом. - Не злись, - уже осторожнее говорит Пруссия, слегка наклонив голову и исподлобья глядя на него. Людвиг только пожимает плечами, однако уходить, как, по всей видимости, собирался, не стал. Наоборот – подошел к кровати, на которой расположился брат, и опустился рядом, оперевшись локтями о свои колени. Конфликт завял на корню, и это радовало. Хоть самую малость, но радовало. Ночные звуки начали стихать. Дождь еще покрапывал, редкой рябью мелькая за окном, однако голоса уже перестали быть слышны. И, как казалось, где-то совсем далеко над горизонтом уже начала дребезжать светлая полоска рассвета. Они уже давно не проводили вместе ночи – впрочем, это никогда не было для них частым явлением. Что бы вот так вдвоем находиться рядом друг с другом в это время суток после изнуренного дня – для этого нужно было какое-то особое настроение. Завтрашний день не обещает ничего хорошего – он будет тяжел для них обоих в равной степени, и, может, по этому они сейчас вместе. - Ночь проходит за мгновенье… - вдруг нарушает тишину Германия, неотрывно глядя в окно – туда, где через какое-то время начнет свой подъем на небосвод солнце. Гилберт приподнимает брови и, воспользовавшись тем, что Людвиг снова на несколько мгновений погрузился в себя, перекатывается на бок и, изловчившись, устраивается щекой на его колене. - …и дольше века длится день, - усмехается он, щурясь и встречаясь с удивленным взглядом голубых глаз. – Что, думал, один такой, красивые предложения сочинять умеешь? - Да уж, - тихо и неуверенно фыркает Германия, опираясь кулаком о кровать и запрокидывая голову. – У меня есть у кого учиться. - Еще бы. Нье-нье-нье.
автор, спасибо <3 очень это атмосферно, хоть и совершенно бессмысленно *_* но мне нравится ваш германия, и то, как вы строите фразы. спасибо большое ззз /заказчик/
В просторном кабинете было тихо, как никогда. Точнее… необычно тихо для помещения, в котором присутствовал Пруссия. Людвиг упирался кулаками в мощную дубовую столешницу, сосредоточенно сверля взглядом развернутую на поверхности карту. Изучал тщательно – каждую стрелку, каждую линию, криво выведенную карандашом. А по его виску стекала капля пота. Хоть окна и были распахнуты настежь, в помещении все равно было слишком душно. Лето выдалось на редкость жарким. И даже привычная форма сейчас казалась неимоверно тяжелой и неприятно липла к телу. А Гилберт спокойно сидел на стуле и, упершись подбородком в ладонь, смотрел в окно. Бумаги, разбросанные повсюду, его уже не интересовали. Продумывание мелочей, деталей, запасных вариантов – такая скука. Он любил блицкриг. Любил заставать врага врасплох и ненавидел слишком долго пережевывать одну и ту же идею, выискивая изъяны, которых наверняка найдется бесчисленное количество. Хорошо, что у Людвига куда больше терпения. Наконец-то его дотошность в мелочах нашла практическое и полезное применение, по мнению Байльшмидта. Гилберт сейчас вообще был не здесь. Он был далеко отсюда, посреди огромного поля, он видел багровый закат и горы трупов, он вдыхал запах пороха и крови, и его бешеный взгляд выискивал фиолетовые глаза врага, чтобы наброситься на него и разодрать глотку. Прусс медленно прошелся пальцами по линии подбородка и прикусил черную ткань перчатки. Ему скорей хотелось воплотить эту ужасающей красоты картину в жизнь, но все же без тщательной подготовки бросаться в атаку, да еще и такую глобальную, действительно было бы глупо. Поэтому Пруссия покорно ждал одобрения брата. - Ну, так что? – Утомленно выдал Байльшмидт, переводя взгляд на брата. Тот лишь нахмурился еще больше и поджал губы, так что они преобразились в сплошную тонкую линию. – Ты уже пол часа пялишься в карту. Может, скажешь хоть что-нибудь? – Если Людвиг надеялся, что оставленный без ответа вопрос, заставит Гилберта замолчать или понять, что сейчас он мешает и вообще не к месту, то зря. Но Германия и не надеялся – знал, что если прусс нарушил тишину, то заткнется он уже не скоро. Его время на размышления истекло, как ни крути. Вообще время имело привычку истекать чертовски быстро и в самый неподходящий момент. Людвигу его никогда не хватало, особенно если учесть, что большая его часть уходила на Гилберта, как бы он ни старался это изменить. А последние дни и вовсе пролетели незаметно. Действительно, пора было уже вынести вердикт. - Хорошо, это окончательный план. Приготовления будут завершены к осени, тогда пойдем в наступление, - откашлявшись, произнес Людвиг вполне уверенным тоном. Но внутри зарождалось отвратительное чувство – сомнение. Боясь, что Гилберт увидит это, прочитав в его глазах (а он всегда отлично видел настроение Германии), немец продолжал делать вид, что все еще изучает карту. Взглядом он медленно обводил каждую букву, начерченную большим печатным шрифтом на бумаге с изображением стран – «Барбаросса». Пруссия же довольно расплывается в улыбке, сверля Людвига пристальным взглядом. Другого ответа он и не ожидал, это было лишь делом времени. - Мы их всех сделаем! – Воодушевленно подскакивает он, убирая кулаки германии с карты, которые тот все еще сжимал, и сворачивая бумаги. Чем быстрее он раздаст приказы, тем быстрее можно будет начинать наступление. – И в первую очередь Брагинского. Самоуверенный, самодовольный кретин. Мы им всем еще покажем, до каждого доберемся. – Байльшмидт вообще не злопамятный, ему просто нравятся войны, кровь и адреналин, который с лихвой накрывает во время сражений, заставляя вновь чувствовать себя живым. Но и слабое желание отомстить за пережитое унижение давало о себе знать, подгоняя действовать быстрее и жестче. Одну свернутую карту Гилберт вручил брату, другую сунул в карман, решительно направившись к выходу. Предстояла встреча с Брагинским, и прусс заранее уже знал, что тот не сможет отказаться от предложения «дружбы». Было в них что-то похожее, что-то общее. Только Россия тщательно это прятал, скрывая улыбкой. Что ж, Байльшмидт умеет притворяться и скрывать свои планы за той же улыбкой ничуть не хуже. Германия еще с минуту молча разглядывал бумаги, которые ему вручил Восток, и никак не мог унять чувство тревоги. Проведя тыльной стороной руки по лбу, он, наконец, немного расслабился. Теперь уже точно ничего не изменишь и не повернешь назад. Только вперед, за Востоком, глядя ему в спину и безмолвно восхищаясь его умением воодушевлять и вести за собой, умением завораживающе красиво разворачивать театр военных действий.
Уже в первый год войны железный план постепенно начал рушиться. Лишь еще одно подтверждение, что совершенных вещей в мире не бывает. Байльшмдту это было не на руку, но он все равно ехидно улыбался, поддевая брата, дескать он был прав, как и всегда. Запад столько времени потратил на выискивание погрешностей, в то время, как мог обратить все силы на вооружение. Но мелкое злорадство длилось недолго – Гилберта с головой затянуло в водоворот сражений, которые не прекращались ни на день. Пруссия буквально расцветал на глазах. Еще никогда мир не видел его таким жестоким, с таким упоением упивающимся событиями мировой сцены. Сейчас он был королем своего театра. И ни один зритель не останется равнодушным. А если кто-то откажется ему аплодировать, он вырвет им руки. И стоя посреди поля, усеянного трупами, с безумным, завораживающим блеском в глаза, облизывая пересохшие, соленые от своей и чужой крови губы, он действительно казался Великим. Но тревоги Германии лишь усугубились. Ход войны менялся не в их пользу. Положение дел становилось все хуже. План уничтожения России был близок к краху. Постепенно подкрадывалось осознание, что в лучшую сторону события вряд ли изменятся. Гилберт, скорей всего, тоже это понимал, но, не смотря на это, лишь улыбался, продолжая перебинтовывать раны, полученные от Брагинского, и говорить, что все будет хорошо, и что он обязательно сотрет Россию с лица земли. Иногда казалось, что Восток вообще его не слушает. Людвиг пытается отгородиться от ощущения, что в следующий раз увидит брата не скоро. Хмурит брови, ходит по комнате из угла в угол. Не за горами была серьезная битва, которая должна была решить исход войны. - Ты победишь, – неожиданно нарушает тишину Запад. То ли попытка убедить самого себя, то ли подобие вопроса, заданного в приказном тоне. Брагинский - серьезный противник. - Конечно, - Восток ухмыляется, стараясь не выдавать удивления, и бросает короткий взгляд на брата. А потом снова продолжает обрабатывать раны, как ни в чем не бывало. - Обещай, Пруссия. И сдержи свое чертово обещание. – Гилберт молча одевает рубашку и пиджак. Наверное, это были самые долгие и мучительные минуты в жизни Людвига. Ему нужен был ответ. Нужен, как никогда. Потому что если он его не услышит, то запрет Восток и никуда не отпустит. Потому что, если что-то пойдет не так… - Обещаю, - тихо, но уверенно говорит Гилберт, наклоняя голову брата к себе и касаясь его лба своим. Он неотрывно смотрит прямо в синие глаза и видит в них тревогу. А Людвиг видит в рубиновых глазах брата лишь огонь и жажду сражений. Такие живые, как никогда. Хочет что-то сказать, но лишь беззвучно раскрывает рот и отворачивается. - Пора.
Сейчас они оба на разных линиях фронта. Отбиваются, защищаются, отступают. Это поражение, на которое ни один из них не согласен. Им не дают времени на то, чтобы опомниться, переварить ситуацию, хоть как-то собрать последние силы и суметь отреагировать. Гилберт быстро выводит буквы на белом листке, то и дело, вздрагивая от взрывов и выстрелов танков, которые уже были почти под окнами. Всего несколько слов. Он быстро сворачивает послание, запечатывает в конверт и тут же вручает парнишке. Тот, подхватив вверенное ему письмо, пулей вылетает их помещения, Гилберт еле успевает рявкнуть вдогонку, чтобы тот поторапливался. Наверное, сейчас он больше всего жалел лишь об одном – что не дождется ответа. Стараясь отогнать мысли о том, что же будет с Западом, Байльшмидт подхватывает винтовку и идет к окну. Пока он жив, он будет сражаться. Потому что сражения для него и есть сама жизнь.
Письмо с пометкой «Важно» доходит лишь спустя месяц. Истрепанное, грязное, в пятнах крови. Не хочется думать о том, чья она, но мысли, тисками сжимающие виски, сами лезут в голову. Людвиг выхватывает конверт и со злостью сжимает его. Чертовски хочется пить, но еще больше ругаться, орать матом и бить все, что попадется под руку. Но вместо всего этого, он лишь проглатывает собственную ненависть и только спустя пять минут снова смотрит на письмо. Расправив, он кладет его во внутренний карман пиджака. Там, где сердце. Он не будет его читать, и без того все понимает – слишком поздно, и русские уже на подходе.
Чертовски странно лежать на кровати и пытаться осознать, что тебя больше нет, когда то и дело ноют раны, в горле вечно першит, и чертовски хочется есть. Все, что сейчас испытывало его тело, доказывало, что он еще жив. Но сам Гилберт упорно отказывался в это верить. Ему было легче думать, что просто умер и попал Ад. От такого самоубеждения боль, исходящая уже откуда-то изнутри, была не такой сильной. И даже можно было заставить себя закрыть на несколько часов глаза и поспать. Но когда он в очередной раз открыл их и увидел перед собой Брагинского, отчаяние свалилось многотонным грузом и сдавило грудь – не было сил даже закричать. Наверное, время действительно лечит. По крайней мере физические раны. А еще со временем привыкаешь, ко всему. И эта мысль пугала еще больше.
Единственной стоящей комнатой в этом затхлом доме, пропитанном сыростью, от которой вот-вот, казалось, в легких зацветет грибок всеми цветами мира, была библиотека. Гилберт добрался сюда, когда лежать на кровати и смотреть в серый потолок уже было просто тошно. Книг было на удивление много. С трудом он вспоминал свой скудный запас русских слов. И каждый раз, идя от комнаты до комнаты, шарил вокруг глазами, изучал силуэты, которые, возможно, могли бы ему помочь. Но они были такие призрачные и нереальные. Здесь были люди, но он еще никогда не чувствовал себя таким одиноким. Все вокруг было лишь тенью. И он и сам был лишь собственной тенью. Еще более худой, более бледный. Он больше не выискивал хищно добычу, он озирался как загнанный зверь. Он был здесь чужой. Просто ужин. И лишь Брагинский, опаляя лицо пьяным горячим дыханием, шептал ему стихи, рассказы, повести, которые помнил наизусть. И тогда хотя бы воздух становился не таким пустым, как сам Гилберт.
Уже второй день подряд у него был жар. Он точно не знал, но чувствовал, как медленно сгорает. Воздух вокруг стал душным и спертым, в глотке все пересохло, и все тело как будто налилось свинцом. Он бы мог попытаться осипшим голосом сказать… попросить… чтобы ему принесли воды. Но знал, что никто не откликнется. Поэтому он пересиливает себя и приподнимается, почти на ощупь находит пустой стакан. Но выйти из комнаты не получается – перед глазами размытая грань предметов начинает плыть и он чувствует, что весь мир рушится, переворачиваясь с ног на голову. Резкий стук стакана о стол и последующий звон стекла – хреновая попытка сохранить равновесие. Гилберт не упал, но теперь острые осколки стакана, не выдержавшего давления, впиваются в ладонь. После такого будто пелена с глаз спала - прусс улыбается, глядя на руку, из которой медленно вытекает существование. Наверное, впервые за последние несколько недель. Подходит к стенке и по серой поверхности, не торопясь, начинает выводить буквы. Чужие, потому что и стенка эта была чужая, как и он сам. «И дольше века длится день». Какие глупые и бессмысленные книги, думал Байльшмидт, разглядывая то, что сам только что написал. Если бы Гилберт мог, он бы приказал их все сжечь. - Знаешь, Запад. Без тебя ночи длятся гораздо дольше. – По сути, Пруссия сейчас проживал одну самую длинную ночь в его жизни. Снова и снова видел один и тот же кошмарный сон, от которого некому было разбудить. Только спустя некоторое время он понял, как ему было нужно увидеть кровь. Кровь – это жизнь. Он был рожден, чтобы лить ее. Ладонь легла на стену и прошлась по каждой букве, перемешивая их и оставляя взамен одну широкую линию – «Стену». И сейчас Байльшмидт возвышался над ней, он был сильнее и мог разрушить ее в любую минуту. Он никогда не ходил к «Стене». Думал об этом каждую минуту, когда мысли не заполнялись алкоголем или сигаретным дымом. Байльшмидт почти всегда был пьян. И все же он тысячи раз представлял, как идет туда, как облокачивается на холодную поверхность, отделяющую его от брата, припадает лбом к безжизненному камню. Хоть бы кто-то обо мне вспомнил. Иногда он бил стену с остервенением, до крови, до костей сбивая руки. Иногда она поддавалась, превращаясь в падшую, ничтожную, мерзкую груду мусора. И Байльшмидт презрительно втаптывал ее в грязь, переходя на другую сторону, не понимая, как что-то настолько незначительное могло сдерживать его. Просто поговорить. Но чаще всего сдавался он. И тогда часами смотрел отсутствующим взглядом на кровавые следы на стене в собственной комнате, из которой он так редко выходил. Пытался унять дрожь в руках, которую ненавидел в эти минуты. Слишком поздно он замечает, что кровь, подгоняемая жаром и учащенным пульсом, все еще идет. - Услышать бы твой голос, Запад, - ухмыляется Гилберт, когда в глазах темнеет. Он уже не чувствует, как падает на пол, он уже вообще не здесь. Хотя бы во сне, Когда снится, что ты Со мной споришь. А ведь немного больно и одновременно приятно осознавать, что где-то в мире есть человек, без которого твоя жизнь становится бессмысленной, а ты – ничем.
Я пришел к тебе с рассветом, рассказать что я с приветом. Потому что без привета очень скучно в мире этом | Воображение без костей... но мешает воспитание
автор №2 как здорово-то.... Пруссию я не люблю, но у вас он получился просто потрясающе)
-
-
28.02.2010 в 19:00Пруссия лениво приоткрывает один глаз, и устремляет взгляд на замершего у окна Германию в ожидании продолжения.
Не дожидается.
- Слушаю, - почти послушно кивает он, однако Людвиг, немного растерянным взглядом рассматривающий противоположную стену, продолжал молчать. – Эй! Что слушать-то?
Германия смотрит на него едва ли не с тоской, и, скорее всего, это должно было пристыдить Байльдшмидта. По идее.
Пруссия картинно прикладывает тыльную сторону ладони ко лбу и закатывает глаза.
- О, да… хорошо, я приношу свои глубочайшие извинения за то, что опять с чисто танковой грациозностью рушу эту утонченно-прекрасную атмосферу и…
- Молчи и слушай.
Ну надо же. Как коротко и неромантично.
Гилберт перекатывается со спины на живот и, устроив подбородок на своих сложенных руках, прислушался.
В окно деловито стучал дождь. Ветер безрезультатно расшатывал деревянные ставни. Откуда-то издалека раздавались тщательно заглушаемые голоса и смех солдат. Сквозняк, проникающий в комнату через приоткрытую дверь, шевелил занавески и колол босые ступни Германии. Тот стоял, опираясь ладонью о подоконник, и на лице его не было ни капли напряжения, не отпускающего Людвига ни на мгновение последние годы.
Все-таки есть у них с Австрией что-то общее – оба очень большое внимание отдают тому, что слышат.
Гилберт честно слушал целую минуту, а потом, не в силах больше развивать мысленную параллель Людвиг-Родерик молча, все-таки не выдержал.
- …как женщины, ей богу. Любите ушами, - безо всякого перехода или вступления произнес он, и продолжил: - Ладно этот рохля, ему ничего больше не остается, но ты!
Отвлеченный Германия болезненно поморщился и, отстранившись от окна, с некоторым трудом выпрямился.
- Совсем ты… - фраза обрывается на середине, но явно не потому, что Людвиг не знает, как её продолжить.
Все-таки с братом нужно быть аккуратнее. Австрия позлится, поигнорирует, и простит, потому что у него просто нет выхода.
А Германия в этом плане еще под большим вопросом.
- Не злись, - уже осторожнее говорит Пруссия, слегка наклонив голову и исподлобья глядя на него.
Людвиг только пожимает плечами, однако уходить, как, по всей видимости, собирался, не стал. Наоборот – подошел к кровати, на которой расположился брат, и опустился рядом, оперевшись локтями о свои колени.
Конфликт завял на корню, и это радовало. Хоть самую малость, но радовало.
Ночные звуки начали стихать. Дождь еще покрапывал, редкой рябью мелькая за окном, однако голоса уже перестали быть слышны. И, как казалось, где-то совсем далеко над горизонтом уже начала дребезжать светлая полоска рассвета.
Они уже давно не проводили вместе ночи – впрочем, это никогда не было для них частым явлением. Что бы вот так вдвоем находиться рядом друг с другом в это время суток после изнуренного дня – для этого нужно было какое-то особое настроение.
Завтрашний день не обещает ничего хорошего – он будет тяжел для них обоих в равной степени, и, может, по этому они сейчас вместе.
- Ночь проходит за мгновенье… - вдруг нарушает тишину Германия, неотрывно глядя в окно – туда, где через какое-то время начнет свой подъем на небосвод солнце.
Гилберт приподнимает брови и, воспользовавшись тем, что Людвиг снова на несколько мгновений погрузился в себя, перекатывается на бок и, изловчившись, устраивается щекой на его колене.
- …и дольше века длится день, - усмехается он, щурясь и встречаясь с удивленным взглядом голубых глаз. – Что, думал, один такой, красивые предложения сочинять умеешь?
- Да уж, - тихо и неуверенно фыркает Германия, опираясь кулаком о кровать и запрокидывая голову. – У меня есть у кого учиться.
- Еще бы. Нье-нье-нье.
owari.
-
-
28.02.2010 в 21:06-
-
28.02.2010 в 23:32очень это атмосферно, хоть и совершенно бессмысленно *_*
но мне нравится ваш германия, и то, как вы строите фразы.
спасибо большое ззз
/заказчик/
мм,в умыло? чтоб знать, кто старался)
-
-
01.03.2010 в 13:12день ходил к вечеру, но солнце еще вставало, открылся.)
-
-
01.03.2010 в 18:11-
-
07.03.2010 в 23:42В просторном кабинете было тихо, как никогда. Точнее… необычно тихо для помещения, в котором присутствовал Пруссия. Людвиг упирался кулаками в мощную дубовую столешницу, сосредоточенно сверля взглядом развернутую на поверхности карту. Изучал тщательно – каждую стрелку, каждую линию, криво выведенную карандашом. А по его виску стекала капля пота. Хоть окна и были распахнуты настежь, в помещении все равно было слишком душно. Лето выдалось на редкость жарким. И даже привычная форма сейчас казалась неимоверно тяжелой и неприятно липла к телу. А Гилберт спокойно сидел на стуле и, упершись подбородком в ладонь, смотрел в окно. Бумаги, разбросанные повсюду, его уже не интересовали. Продумывание мелочей, деталей, запасных вариантов – такая скука. Он любил блицкриг. Любил заставать врага врасплох и ненавидел слишком долго пережевывать одну и ту же идею, выискивая изъяны, которых наверняка найдется бесчисленное количество. Хорошо, что у Людвига куда больше терпения. Наконец-то его дотошность в мелочах нашла практическое и полезное применение, по мнению Байльшмидта.
Гилберт сейчас вообще был не здесь. Он был далеко отсюда, посреди огромного поля, он видел багровый закат и горы трупов, он вдыхал запах пороха и крови, и его бешеный взгляд выискивал фиолетовые глаза врага, чтобы наброситься на него и разодрать глотку. Прусс медленно прошелся пальцами по линии подбородка и прикусил черную ткань перчатки. Ему скорей хотелось воплотить эту ужасающей красоты картину в жизнь, но все же без тщательной подготовки бросаться в атаку, да еще и такую глобальную, действительно было бы глупо. Поэтому Пруссия покорно ждал одобрения брата.
- Ну, так что? – Утомленно выдал Байльшмидт, переводя взгляд на брата. Тот лишь нахмурился еще больше и поджал губы, так что они преобразились в сплошную тонкую линию. – Ты уже пол часа пялишься в карту. Может, скажешь хоть что-нибудь? – Если Людвиг надеялся, что оставленный без ответа вопрос, заставит Гилберта замолчать или понять, что сейчас он мешает и вообще не к месту, то зря. Но Германия и не надеялся – знал, что если прусс нарушил тишину, то заткнется он уже не скоро. Его время на размышления истекло, как ни крути. Вообще время имело привычку истекать чертовски быстро и в самый неподходящий момент. Людвигу его никогда не хватало, особенно если учесть, что большая его часть уходила на Гилберта, как бы он ни старался это изменить. А последние дни и вовсе пролетели незаметно. Действительно, пора было уже вынести вердикт.
- Хорошо, это окончательный план. Приготовления будут завершены к осени, тогда пойдем в наступление, - откашлявшись, произнес Людвиг вполне уверенным тоном. Но внутри зарождалось отвратительное чувство – сомнение. Боясь, что Гилберт увидит это, прочитав в его глазах (а он всегда отлично видел настроение Германии), немец продолжал делать вид, что все еще изучает карту. Взглядом он медленно обводил каждую букву, начерченную большим печатным шрифтом на бумаге с изображением стран – «Барбаросса».
Пруссия же довольно расплывается в улыбке, сверля Людвига пристальным взглядом. Другого ответа он и не ожидал, это было лишь делом времени.
- Мы их всех сделаем! – Воодушевленно подскакивает он, убирая кулаки германии с карты, которые тот все еще сжимал, и сворачивая бумаги. Чем быстрее он раздаст приказы, тем быстрее можно будет начинать наступление. – И в первую очередь Брагинского. Самоуверенный, самодовольный кретин. Мы им всем еще покажем, до каждого доберемся. – Байльшмидт вообще не злопамятный, ему просто нравятся войны, кровь и адреналин, который с лихвой накрывает во время сражений, заставляя вновь чувствовать себя живым. Но и слабое желание отомстить за пережитое унижение давало о себе знать, подгоняя действовать быстрее и жестче. Одну свернутую карту Гилберт вручил брату, другую сунул в карман, решительно направившись к выходу. Предстояла встреча с Брагинским, и прусс заранее уже знал, что тот не сможет отказаться от предложения «дружбы». Было в них что-то похожее, что-то общее. Только Россия тщательно это прятал, скрывая улыбкой. Что ж, Байльшмидт умеет притворяться и скрывать свои планы за той же улыбкой ничуть не хуже.
Германия еще с минуту молча разглядывал бумаги, которые ему вручил Восток, и никак не мог унять чувство тревоги. Проведя тыльной стороной руки по лбу, он, наконец, немного расслабился. Теперь уже точно ничего не изменишь и не повернешь назад. Только вперед, за Востоком, глядя ему в спину и безмолвно восхищаясь его умением воодушевлять и вести за собой, умением завораживающе красиво разворачивать театр военных действий.
-
-
07.03.2010 в 23:43Пруссия буквально расцветал на глазах. Еще никогда мир не видел его таким жестоким, с таким упоением упивающимся событиями мировой сцены. Сейчас он был королем своего театра. И ни один зритель не останется равнодушным. А если кто-то откажется ему аплодировать, он вырвет им руки. И стоя посреди поля, усеянного трупами, с безумным, завораживающим блеском в глаза, облизывая пересохшие, соленые от своей и чужой крови губы, он действительно казался Великим.
Но тревоги Германии лишь усугубились. Ход войны менялся не в их пользу. Положение дел становилось все хуже. План уничтожения России был близок к краху. Постепенно подкрадывалось осознание, что в лучшую сторону события вряд ли изменятся. Гилберт, скорей всего, тоже это понимал, но, не смотря на это, лишь улыбался, продолжая перебинтовывать раны, полученные от Брагинского, и говорить, что все будет хорошо, и что он обязательно сотрет Россию с лица земли. Иногда казалось, что Восток вообще его не слушает.
Людвиг пытается отгородиться от ощущения, что в следующий раз увидит брата не скоро. Хмурит брови, ходит по комнате из угла в угол. Не за горами была серьезная битва, которая должна была решить исход войны.
- Ты победишь, – неожиданно нарушает тишину Запад. То ли попытка убедить самого себя, то ли подобие вопроса, заданного в приказном тоне. Брагинский - серьезный противник.
- Конечно, - Восток ухмыляется, стараясь не выдавать удивления, и бросает короткий взгляд на брата. А потом снова продолжает обрабатывать раны, как ни в чем не бывало.
- Обещай, Пруссия. И сдержи свое чертово обещание. – Гилберт молча одевает рубашку и пиджак. Наверное, это были самые долгие и мучительные минуты в жизни Людвига. Ему нужен был ответ. Нужен, как никогда. Потому что если он его не услышит, то запрет Восток и никуда не отпустит. Потому что, если что-то пойдет не так…
- Обещаю, - тихо, но уверенно говорит Гилберт, наклоняя голову брата к себе и касаясь его лба своим. Он неотрывно смотрит прямо в синие глаза и видит в них тревогу. А Людвиг видит в рубиновых глазах брата лишь огонь и жажду сражений. Такие живые, как никогда. Хочет что-то сказать, но лишь беззвучно раскрывает рот и отворачивается.
- Пора.
Сейчас они оба на разных линиях фронта. Отбиваются, защищаются, отступают. Это поражение, на которое ни один из них не согласен. Им не дают времени на то, чтобы опомниться, переварить ситуацию, хоть как-то собрать последние силы и суметь отреагировать.
Гилберт быстро выводит буквы на белом листке, то и дело, вздрагивая от взрывов и выстрелов танков, которые уже были почти под окнами. Всего несколько слов. Он быстро сворачивает послание, запечатывает в конверт и тут же вручает парнишке. Тот, подхватив вверенное ему письмо, пулей вылетает их помещения, Гилберт еле успевает рявкнуть вдогонку, чтобы тот поторапливался. Наверное, сейчас он больше всего жалел лишь об одном – что не дождется ответа. Стараясь отогнать мысли о том, что же будет с Западом, Байльшмидт подхватывает винтовку и идет к окну. Пока он жив, он будет сражаться. Потому что сражения для него и есть сама жизнь.
Письмо с пометкой «Важно» доходит лишь спустя месяц. Истрепанное, грязное, в пятнах крови. Не хочется думать о том, чья она, но мысли, тисками сжимающие виски, сами лезут в голову. Людвиг выхватывает конверт и со злостью сжимает его. Чертовски хочется пить, но еще больше ругаться, орать матом и бить все, что попадется под руку. Но вместо всего этого, он лишь проглатывает собственную ненависть и только спустя пять минут снова смотрит на письмо. Расправив, он кладет его во внутренний карман пиджака. Там, где сердце. Он не будет его читать, и без того все понимает – слишком поздно, и русские уже на подходе.
-
-
07.03.2010 в 23:44Наверное, время действительно лечит. По крайней мере физические раны. А еще со временем привыкаешь, ко всему. И эта мысль пугала еще больше.
Единственной стоящей комнатой в этом затхлом доме, пропитанном сыростью, от которой вот-вот, казалось, в легких зацветет грибок всеми цветами мира, была библиотека. Гилберт добрался сюда, когда лежать на кровати и смотреть в серый потолок уже было просто тошно. Книг было на удивление много. С трудом он вспоминал свой скудный запас русских слов. И каждый раз, идя от комнаты до комнаты, шарил вокруг глазами, изучал силуэты, которые, возможно, могли бы ему помочь. Но они были такие призрачные и нереальные. Здесь были люди, но он еще никогда не чувствовал себя таким одиноким. Все вокруг было лишь тенью. И он и сам был лишь собственной тенью. Еще более худой, более бледный. Он больше не выискивал хищно добычу, он озирался как загнанный зверь. Он был здесь чужой. Просто ужин.
И лишь Брагинский, опаляя лицо пьяным горячим дыханием, шептал ему стихи, рассказы, повести, которые помнил наизусть. И тогда хотя бы воздух становился не таким пустым, как сам Гилберт.
Уже второй день подряд у него был жар. Он точно не знал, но чувствовал, как медленно сгорает. Воздух вокруг стал душным и спертым, в глотке все пересохло, и все тело как будто налилось свинцом. Он бы мог попытаться осипшим голосом сказать… попросить… чтобы ему принесли воды. Но знал, что никто не откликнется. Поэтому он пересиливает себя и приподнимается, почти на ощупь находит пустой стакан. Но выйти из комнаты не получается – перед глазами размытая грань предметов начинает плыть и он чувствует, что весь мир рушится, переворачиваясь с ног на голову. Резкий стук стакана о стол и последующий звон стекла – хреновая попытка сохранить равновесие. Гилберт не упал, но теперь острые осколки стакана, не выдержавшего давления, впиваются в ладонь.
После такого будто пелена с глаз спала - прусс улыбается, глядя на руку, из которой медленно вытекает существование. Наверное, впервые за последние несколько недель. Подходит к стенке и по серой поверхности, не торопясь, начинает выводить буквы. Чужие, потому что и стенка эта была чужая, как и он сам. «И дольше века длится день». Какие глупые и бессмысленные книги, думал Байльшмидт, разглядывая то, что сам только что написал. Если бы Гилберт мог, он бы приказал их все сжечь.
- Знаешь, Запад. Без тебя ночи длятся гораздо дольше. – По сути, Пруссия сейчас проживал одну самую длинную ночь в его жизни. Снова и снова видел один и тот же кошмарный сон, от которого некому было разбудить.
Только спустя некоторое время он понял, как ему было нужно увидеть кровь. Кровь – это жизнь. Он был рожден, чтобы лить ее. Ладонь легла на стену и прошлась по каждой букве, перемешивая их и оставляя взамен одну широкую линию – «Стену». И сейчас Байльшмидт возвышался над ней, он был сильнее и мог разрушить ее в любую минуту.
Он никогда не ходил к «Стене». Думал об этом каждую минуту, когда мысли не заполнялись алкоголем или сигаретным дымом. Байльшмидт почти всегда был пьян. И все же он тысячи раз представлял, как идет туда, как облокачивается на холодную поверхность, отделяющую его от брата, припадает лбом к безжизненному камню.
Хоть бы кто-то обо мне вспомнил.
Иногда он бил стену с остервенением, до крови, до костей сбивая руки. Иногда она поддавалась, превращаясь в падшую, ничтожную, мерзкую груду мусора. И Байльшмидт презрительно втаптывал ее в грязь, переходя на другую сторону, не понимая, как что-то настолько незначительное могло сдерживать его.
Просто поговорить.
Но чаще всего сдавался он. И тогда часами смотрел отсутствующим взглядом на кровавые следы на стене в собственной комнате, из которой он так редко выходил. Пытался унять дрожь в руках, которую ненавидел в эти минуты.
Слишком поздно он замечает, что кровь, подгоняемая жаром и учащенным пульсом, все еще идет.
- Услышать бы твой голос, Запад, - ухмыляется Гилберт, когда в глазах темнеет. Он уже не чувствует, как падает на пол, он уже вообще не здесь.
Хотя бы во сне,
Когда снится, что ты
Со мной споришь.
А ведь немного больно и одновременно приятно осознавать, что где-то в мире есть человек, без которого твоя жизнь становится бессмысленной, а ты – ничем.
-
-
08.03.2010 в 00:19походкеошибкам хдавтор №2 <3, спасибо *________________*
-
-
08.03.2010 в 00:24: *
-
-
08.03.2010 в 00:45-
-
08.03.2010 в 00:57-
-
08.03.2010 в 01:00-
-
10.11.2010 в 17:23Пруссию я не люблю, но у вас он получился просто потрясающе)
-
-
10.11.2010 в 21:18