Бельгия накручивает прядь золотистых волос на палец, а глаза у нее стеклянные, темные, под глазами едва заметные круги. - Помнишь это здание? – она спрашивает, давя в голове удовольствие, старается говорить ровно, а сама, сцепив руки в замок под столом, жадно смотрит на светловолосого мужчину перед собой. - Нет, - голос Германии спокоен. Она с удовольствием отмечает, что около глаз стало больше морщин, а его губы будто потеряли всю выпитую кровь. Бельгия смотрит на кремовую шляпку на краю стола, разглаживает край платья и встречается с Людвигом взглядом. Что-то там за усталостью есть такое, ломающее лед, что рычит чудовищем на дне моря; сила страха, она была той, что нередко сковывала ее. Бельгия ненавидит бояться, потому что на смену страху приходит слепое отчаяние. Когда Бельгия в отчаянии, ее пальцы ищут руку которую можно сжать до переломов, не боясь навредить. - Здесь было гестапо. Германия становится очень внимательным, будто вырезает сердцевину яблока, стараясь не слишком его повредить. Он молчит, легким кивком предлагая продолжать. - Ты сидел за столом – как я сейчас. Был не слишком многословен. За дверью кто-то проходит, половицы скрипят, там за дверью звонят телефоны, внутри же этой комнаты, Людвигу кажется, что звенит только голос Бельгии и как ни странно тишина. - Ты отдал мне свой пиджак, - продолжает она, глядя сквозь Людвига, - сразу, после того как ударил. По лицу. Наотмашь. Почему-то она не злится, внутри ничего не восстает против неприятных воспоминаний, будто так и надо, так было правильно. Не злится ровно до того момента, как он открывает рот. - Возможно, было за что? Бельгия напрягается, а Людвигу кажется, что она сейчас бросится через стол и вцепится ногтями в лицо. Он знает, о чем она хочет спросить, спрашивала и тогда, стуча зубами, пока с нее капала вода. Спрашивала и когда слегла с жаром. Спрашивала, раздражая бесконечными вопросами. Назойливостью. Достав чистый платок, Бельгия начинает его складывать на столе будто это салфетка. - Ты убил его? Того пилота? - Зачем? Встав и открыв окно, она стоит возле него некоторое время, а затем говорит не поворачиваясь. - Не знаю. Ты многих убивал. На улице жар лета, а кончики ее пальцев, будто опять окунаются в холод Северного моря. - Его должны были повесить, но не успели. Умер сам. Она тяжело приваливается плечом к стене и просто некоторое время следит за снующими людьми. Ей хочется улыбаться и заплакать, но она не станет. Когда люди Германии уволокли того парня – она даже имени его не спросила, было не до того, а сейчас жалеет – она расценила это как предательство. - Не обязательно считать меня лучше, чем я есть, - бормочет Людвиг, если она хочет плакать, то пусть делает это одна. - Конечно, - Бельгия берет шляпку и идет к дверям, - тебя это почему-то всегда очень пугало. Звенящая тишина уходит, прицепившись к ее каблукам, а Германия молча сует в карман платок, оставленный на столе. Он не совсем понимает, почему это имеет для нее такое значение, но предпочитает соврать. Иногда обман это всего лишь… просто обман. Так он себя убеждает.
- Помнишь это здание? – она спрашивает, давя в голове удовольствие, старается говорить ровно, а сама, сцепив руки в замок под столом, жадно смотрит на светловолосого мужчину перед собой.
- Нет, - голос Германии спокоен.
Она с удовольствием отмечает, что около глаз стало больше морщин, а его губы будто потеряли всю выпитую кровь. Бельгия смотрит на кремовую шляпку на краю стола, разглаживает край платья и встречается с Людвигом взглядом. Что-то там за усталостью есть такое, ломающее лед, что рычит чудовищем на дне моря; сила страха, она была той, что нередко сковывала ее. Бельгия ненавидит бояться, потому что на смену страху приходит слепое отчаяние.
Когда Бельгия в отчаянии, ее пальцы ищут руку которую можно сжать до переломов, не боясь навредить.
- Здесь было гестапо.
Германия становится очень внимательным, будто вырезает сердцевину яблока, стараясь не слишком его повредить. Он молчит, легким кивком предлагая продолжать.
- Ты сидел за столом – как я сейчас. Был не слишком многословен.
За дверью кто-то проходит, половицы скрипят, там за дверью звонят телефоны, внутри же этой комнаты, Людвигу кажется, что звенит только голос Бельгии и как ни странно тишина.
- Ты отдал мне свой пиджак, - продолжает она, глядя сквозь Людвига, - сразу, после того как ударил. По лицу. Наотмашь.
Почему-то она не злится, внутри ничего не восстает против неприятных воспоминаний, будто так и надо, так было правильно. Не злится ровно до того момента, как он открывает рот.
- Возможно, было за что?
Бельгия напрягается, а Людвигу кажется, что она сейчас бросится через стол и вцепится ногтями в лицо. Он знает, о чем она хочет спросить, спрашивала и тогда, стуча зубами, пока с нее капала вода. Спрашивала и когда слегла с жаром. Спрашивала, раздражая бесконечными вопросами. Назойливостью.
Достав чистый платок, Бельгия начинает его складывать на столе будто это салфетка.
- Ты убил его? Того пилота?
- Зачем?
Встав и открыв окно, она стоит возле него некоторое время, а затем говорит не поворачиваясь.
- Не знаю. Ты многих убивал.
На улице жар лета, а кончики ее пальцев, будто опять окунаются в холод Северного моря.
- Его должны были повесить, но не успели. Умер сам.
Она тяжело приваливается плечом к стене и просто некоторое время следит за снующими людьми. Ей хочется улыбаться и заплакать, но она не станет. Когда люди Германии уволокли того парня – она даже имени его не спросила, было не до того, а сейчас жалеет – она расценила это как предательство.
- Не обязательно считать меня лучше, чем я есть, - бормочет Людвиг, если она хочет плакать, то пусть делает это одна.
- Конечно, - Бельгия берет шляпку и идет к дверям, - тебя это почему-то всегда очень пугало.
Звенящая тишина уходит, прицепившись к ее каблукам, а Германия молча сует в карман платок, оставленный на столе. Он не совсем понимает, почему это имеет для нее такое значение, но предпочитает соврать. Иногда обман это всего лишь… просто обман. Так он себя убеждает.
я ужасно благодарна за исполнение, да еще за такое вкусное и необычное! вы обязаны мне открыться.
заказчик