напиши свою историю!
СССР, ночь, кухня коммуналки, брежневское время. Иван поет под расстроенную гитару песни Высоцкого, компания - мужчины соцлагеря.
-
-
28.10.2009 в 09:57Была глухая зимняя ночь, за окном лениво шел снег большими хлопьями, оседая на прохожих, падая на деревья, где-то горели фонари, где-то гудела проезжающая машина.
В маленькой кухне коммуналки было тесно, за небольшим столом, на котором стояла почти допитая бутылка водки, тарелка с солеными огурцами и газетка на которой красовалась копченая рыба, сидели четыре мужчины. Они тихо переговаривались, чокались стопками, кто-то убивал тапком таракана, ползающего по стене.
- Эй, Иван, сыграй-ка нам. – Не очень вежливо попросил мужчина своего товарища, вручив ему старую гитару, что давно утратила свой блеск и была изрядно поцарапана. Брагинский отказывать не стал, а принял гитару и сел в середину кухни, упираясь левым локтем в камфорку.
- А что играть-то? – Россия посмотрел на свою компанию, и не получив ответа, опробовал гитару. Она оказалась расстроенной, струны износились, были плохо натянуты. Не умел хозяин ухаживать за вещами, а, может, не хотел.
Тишину никто не хотел прерывать, поэтому Брагинский решил сам сделать выбор. Удобно усевшись и приобняв гитару рукой, Иван начал наигрывать мотив одной из своих любимых песен. Разыгравшись, Россия начал петь, очень удачно повторяя манер Высоцкого: «Темнота впереди, подожди,
Там стеною закаты багровые,
Встречный ветер, косые дожди,
И дороги, дороги неровные.
Там чужие слова, там дурная молва,
Там ненужные встречи случаются,
Там пожухла, сгорела трава,
И следы в темноте не читаются.
Нам проверка на прочность - бои,
И туманы и встречи с прибоями.
Сердце путает ритмы свои
И стучит с перебоями.
Там чужие слова, там дурная молва,
Там ненужные встречи случаются,
Там пожухла, сгорела трава,
И следы в темноте не читаются.
Там и звуки, и краски не те,
Только мне выбирать не приходится,
Очень нужен я там, в темноте,
Ничего, распогодится.
Там чужие слова, там дурная молва,
Там ненужные встречи случаются,
Там пожухла, сгорела трава,
И следы в темноте не читаются»
Все с благоговением слушали, никто не смел звякнуть стопкой или хрустнуть огурцом. Тишина тоже внимала игре на гитаре и отрывистому пению, а снег все шел, луна осторожно заглядывала в окно. Часы мерно тикали, отбивая секунды нового дня…
-
-
28.10.2009 в 15:10-
-
28.10.2009 в 15:12Аригато
Я старался
Автор
-
-
28.10.2009 в 15:31-
-
28.10.2009 в 15:34Рад стараться
Автор
-
-
28.10.2009 в 18:40-
-
28.10.2009 в 18:46Рааааад что понравилось ^-^
-
-
28.10.2009 в 18:53-
-
28.10.2009 в 18:56Знаю. На большее не хватило.
Автор
-
-
28.10.2009 в 20:16-
-
29.10.2009 в 06:27Спасибо *кланяется*
Прям захвалили
Автор
-
-
01.04.2011 в 21:04а так
ве ли ко леп но
-
-
27.06.2011 в 20:38Это началось в 1864 году, «во времена правления Брежнего» – как называли люди, «в эпоху застоя» – как любил добавлять Иван Брагинский.
Пьянки каждую пятницу с соседями вошли в привычку. Они спасали от противного, разрывающего сердце на мельчайшие кусочки, чувства одиночества.
Каждую пятницу Иван заходил в комнаты соседей, предлагая «выпить по 100 грамм», в крохотной кухоньке садился у окна, разливал водку и пил «за нашу страну». Пил много, чтобы забыть про все нынешние проблемы страны хотя бы на один вечер. Потом он брал любимую гитару (кажется, она была его спутницей уже много-много лет) и пел. Задушевно так пел, погружаясь в воспоминания о вполне неплохом прошлом и в мечты о лучшем будущем. Несмотря на то, что было чертовски больно и тяжело, а мысли были серьезными и грустными, Брагинский никогда не выдавал себя, запевая очередную веселенькую песенку.
Час зачатья я помню неточно.
Значит, память моя однобока.
Но зачат я был ночью, порочно,
И явился на свет не до срока.
Я рождался не в муках, не в злобе,
Девять месяцев - это не лет.
Первый срок отбывал я в утробе:
Ничего там хорошего нет.
Его голос был напряженным, проникал в самую душу, роясь в самых болезненных воспоминаниях и бесстыдно (столь точно) угадывая по глазам соседей их заветные мечты. Все, без исключения, мечтали о лучшем будущем.
Там за стеной, за стеночкою, за перегородочкой
Соседушка с соседушкою баловались водочкой.
Все жили вровень, скромно так: система коридорная,
На тридцать восемь комнаток всего одна уборная.
Здесь зуб на зуб не попадал, не грела телогреечка.
Здесь я доподлинно узнал, почем она, копеечка.
Они все надеялись и верили, что скоро все наладится, что недолго еще осталось это терпеть, и через пару лет они вновь сядут все вместе «выпить по 100 грамм», только уже не в общей маленькой квартирке, а в доме Ивана. В его доме не потому что будет отдельное жилище только у Брагинского. Тогда ведь у каждого будет своя уютная квартирка, все удобства, интересная и высокооплачиваемая работа, много-много детишек, у которых будет самое лучшее образование, самые лучшие игрушки, самая лучшая обувь и одежда. А собираться у Ивана будут только потому, что раньше именно он начинал такие посиделки, и это всё уже вошло в привычку.
Было время и были подвалы,
Было дело и цены снижали.
И текли, куда надо, каналы
И в конце, куда надо, впадали.
Дети бывших старшин да майоров
До бедовых широт поднялись,
Потому, что из всех коридоров
Им казалось сподручнее вниз.
Может быть, все останется как сейчас еще много десятилетий. Может быть, все будет так еще несколько месяцев…
Но они всегда будут так собираться, чтобы послушать песни Ивана под расстроенную старую гитару и поднять рюмку водки «за нашу страну». Потому что это вошло в привычку.
-
-
11.07.2011 в 19:52Только все же в текст коварно прокрались несколько пунктуационных ошибок. И да, не "Брежнего", а "Брежнева" ^^
-
-
15.07.2011 в 21:25простите)
просто мне было очень тяжело писать такое. от непривычки. и как то потом на перепроверку уже сил и терпения не хватило :С
-
-
02.02.2013 в 23:41На облезлом диване сидели несколько мужчин с худыми обветренными лицами, узловатыми пальцами и запавшими глазами. В руках они держали перепечатки Булгакова и оживленно что-то обсуждали. Над маленькой печкой, установленной посреди комнаты, возился маленький мужичок, на руке которого не хватало двух пальцев.
Шел 80й год.
Москва, растертая пушистым зимним вечером, куталась в холодную шаль ветров и оренбургский платок снега, шапками светившимися в свете фонарей. Где-то под снегом можно было разлядеть пять переплетенных цветных колец надвигающейся Олимпиады. Рядом, за тонкой фанерной стенкой возились, переругиваясь высокими приглушенными голосами, дети. Их мать, кажется, стирала что-то на кухне, изредка выплескивая темную воду с грязными хлопьями мыла в раковину. Оттуда же, с кухни, доносился звон бокалов - тихие алкоголики Гена и Венечка пили горькую, отмечая третий за сегодня праздник. Поминали Сталина и Ленина, спорили крикливым шепотом под звуки отбиваемой о край стола воблы о великом пути и гениальном вожде, о том, что правльно и что - нет. Потом вспоминали про Соседа - именно с большой буквы - и затихали, но ненадолго.
Брагинский сегодня принимал гостей: вот этих вот людей, на худых плечах которых болтались растянутые буроватые свитера. Один из них, профессор МГУ, философ, иногда посматривал на далёкий шпиль ГЗ и качал головой. Он уже привык, что теперь никогда не войдет в широкий холл, не снимет тяжелую бобровую шапку, встряхивая её от снега. Потому что на кафедру не вернуться - статья. Да и шапки ему никто не отдаст. И живет он, Бенедикт Христофорович, теперь не на Котельнической, а в холодной, такой же как эта, хрущевке-коммуналке, продуваемой всеми ветрами. Дочь, кажется, за границей. Внуки...
На плечо старика опустилась Ванина ладонь:
- Не грусти, Христофорыч. Самое главное - не грустить. Жить надо, и точка. У тебя ведь, кроме жизни, ничего не осталось, - Брагинский улыбнулся, чуть сощурив глаза.
Старик покачал головой, но робко улыбнулся в ответ. Мужчина без двух пальцев весело подмигнул профессору и, бросив неисправную печку, потянулся за своим вещмешком. Это был татарин Хайруллин, который "портил народное имущество в злонамеренных целях", а потом в лагаре чинил даже списанное и оживлял совершенно безнадежную технику. Пальцы он потерял на допросах. Но веселый нрав из него не получилось выбить даже особистам. Татарин достал из мешка высокую прозрачную бутыль, зазывно звякнувшую о металлическую кружку и шмат сала, завернутый в темную от жира упаковочную бумагу.
Мужчины, тихим шепотом спорящие о Солженицыне и Пастернаке, как гончие, учуяли запах сала и, оставив вереницу листовых букв машинописного текста на колченогой тумбе, подобрались ближе к буржуйке и Хайруллину.
- Игорь должен прийти, давайте подождем, что ли...
- Игорю еще до станка и от стены, не дождемся!
В прихожей раздался звонок.
- О! На запах, родимый, идет, никак иначе! - рассмеялись спорящие. Брагинский легко улыбнулся и, пожав плечами, отправился открывать. Пришел старый знакомый, хохмач и гитарист, смешной, веселый паренёк с густой бородой. Мастер заплечных дел, как его называли по неведению слесари 12-го машинного цеха, в котором Игорёк работал техником. Его отец и мать затерялись на просторах ГУЛАГА, где и как - он не знал, - да и в лицо их не помнил, выросший сиротой в детдоме.
Мужчины встретили Игоря шумным приветствием и сразу попросили что-нибудь сыграть. Игорь скинул с плеча гитару, но тут же засмущался, потирая широкой темной ладонью затылок:
- Да ну, а соседи как? Все трезвые еще - и не отбрешешься.
Хайруллин, с его извечной татарской смекалкой, коротко хохотнул, разгадав мысли парня:
- И, правда, что за гитару, да сразу? Налить надо бы парню. С мороза, видать, да без рукавиц. Продрог, небось.
Пока наливали, пока делили хлеб и резали сало, Брагинский отошел к окну и сел на подоконник, рассматривая собравшихся. Каждый мог рассказать о себе многое, но все молчат, потому что не за чем рассказывать то, что должно быть спрятано. Сегодня, в коммунальной потрепанной квартирке, будут долгие пьяноватые разговоры о домашнем, о семейном, немного - о женщинах, немного - о детях. И очень, очень много - о прошлом, о том, что хотелось бы вернуть. Но никто и не вспомнит про холодные отмороженные синим лагеря, про собак, плачущих голодным лаем, про соседей, свернувшихся цинговыми сгустками беззубых ртов, про огрызки писем, про самокруты и ценный компот.
Наливали уже по третьей, оглядывались на Брагинского, но он только кивал головой - пейте, пейте. Достал из-под кровати еще несколько двушек самогона, блок папирос и уселся опять на подоконник. Игорёк до гитары так и не добрался - всем было интересно поговорить с молодым парнем, спрашивали, смущая мальчишку, про девушек, про свидания и про кино.
Внезапно зазвонил в прихожей телефон. По коридору из кухни, наверное, вытирая мыльные руки о фартук, прошла соседка. Телефон замолк. А потом, громко постучав в дверь Брагинского, соседка крикнула:
- Вань, тут твоего Марьина спрашивают!
Игорек подорвался, растерянно глянул на Брагинского и вылетел в коридор - к аппарату. Вернулся, как-то странно метнулся от одного угла к другому, подхватил куртку:
- Мамку в больницу...
- Иди, иди, какая больница хоть?
- Четвертая.
- Там врачи хорошие, я знаю, работал.
Игорь убежал, оставив на низком кресле шарф и гитару, которая за отсутствием хозяина бросалась в глаза своей неуместностью.
- Иван, а ты ж умеешь?
- У меня слуха нет.
- Зато у меня есть, а я не умею. Ты давай, поиграй, а мы что-нить придумаем.
Когда они научились петь песни под гитару? Когда Христофорыч привык подпевать тихим голосом, положив подбородок на сцепленные ладони? Хайруллин слушал, зажмурив узкие глаза, и его плотное округлое тело, казалось, подпевало само по себе. Ваня пел Высоцкого. Пел простые тексты, пел еще не написанное и уже известное. И заплеталась в голосах мужчин узорчатая птица Сирин и тайны Лукоморья. И просто, по-свойски пелось про ежедневное и верное. Потом, когда надоели тихие скрипы ненастроенной гитары, Хайруллин, сидящий ближе всех к Брагинскому, сказал:
- Давай "Охоту", раз такая колея.
- Давай, - кивнул Брагинский, откладывая гитару в сторону.
Акапелла низких глубоких голосов, запомнившийся навсегда текст. Как есенинское морозное утро. Наверное, в этом было что-то очень неправильное, но смысл бьющих грудью во флажки волков вставал правдой, выпрямляя старых лагерников. Допели, помолчали и потянулись за кружками и бутербродами.
Они потом сидели еще долго и, правда, ни разу никто ничего не вспомнил про лагерь - просто потому что все знали и помнили это слишком хорошо. И слишком хотелось забыть обтянутые проволокой территории и огрызки писем.